Не продается вдохновенье но можно рукопись продать. Разговор книгопродавца с поэтом. Нет, я не Байрон, я другой

Книгопродавец

Стишки для вас одна забава,
Немножко стоит вам присесть,
Уж разгласить успела слава
Везде приятнейшую весть:
Поэма, говорят, готова,
Плод новый умственных затей.
Итак, решите; жду я слова:
Назначьте сами цену ей.
Стишки любимца муз и граций
Мы вмиг рублями заменим
И в пук наличных ассигнаций
Листочки ваши обратим…
О чем вздохнули так глубоко?
Нельзя ль узнать?

Я был далеко:
Я время то воспоминал,
Когда, надеждами богатый,
Поэт беспечный, я писал
Из вдохновенья, не из платы.
Я видел вновь приюты скал
И темный кров уединенья,
Где я на пир воображенья,
Бывало, музу призывал.
Там слаще голос мой звучал;
Там доле яркие виденья,
С неизъяснимою красой,
Вились, летали надо мной
В часы ночного вдохновенья!..
Все волновало нежный ум:
Цветущий луг, луны блистанье,
В часовне ветхой бури шум,
Старушки чудное преданье.
Какой-то демон обладал
Моими играми, досугом;
За мной повсюду он летал,
Мне звуки дивные шептал,
И тяжким, пламенным недугом
Была полна моя глава;
В ней грезы чудные рождались;
В размеры стройные стекались
Мои послушные слова
И звонкой рифмой замыкались.
В гармонии соперник мой
Был шум лесов, иль вихорь буйный,
Иль иволги напев живой,
Иль ночью моря гул глухой,
Иль шопот речки тихоструйной.
Тогда, в безмолвии трудов,
Делиться не был я готов
С толпою пламенным восторгом,
И музы сладостных даров
Не унижал постыдным торгом;
Я был хранитель их скупой:
Так точно, в гордости немой,
От взоров черни лицемерной
Дары любовницы младой
Хранит любовник суеверный.

Книгопродавец

Но слава заменила вам
Мечтанья тайного отрады:
Вы разошлися по рукам,
Меж тем как пыльные громады
Лежалой прозы и стихов
Напрасно ждут себе чтецов
И ветреной ее награды.

Блажен, кто про себя таил
Души высокие созданья
И от людей, как от могил,
Не ждал за чувство воздаянья!
Блажен, кто молча был поэт
И, терном славы не увитый,
Презренной чернию забытый,
Без имени покинул свет!
Обманчивей и снов надежды,
Что слава? шепот ли чтеца?
Гоненье ль низкого невежды?
Иль восхищение глупца?

Книгопродавец

Лорд Байрон был того же мненья;
Жуковский то же говорил;
Но свет узнал и раскупил
Их сладкозвучные творенья.
И впрям, завиден ваш удел:
Поэт казнит, поэт венчает;
Злодеев громом вечных стрел
В потомстве дальном поражает;
Героев утешает он;
С Коринной на киферский трон
Свою любовницу возносит.
Хвала для вас докучный звон;
Но сердце женщин славы просит:
Для них пишите; их ушам
Приятна лесть Анакреона:
В младые лета розы нам
Дороже лавров Геликона.

Самолюбивые мечты,
Утехи юности безумной!
И я, средь бури жизни шумной,
Искал вниманья красоты.
Глаза прелестные читали
Меня с улыбкою любви;
Уста волшебные шептали
Мне звуки сладкие мои…
Но полно! в жертву им свободы
Мечтатель уж не принесет;
Пускай их юноша поет,
Любезный баловень природы.
Что мне до них? Теперь в глуши
Безмолвно жизнь моя несется;
Стон лиры верной не коснется
Их легкой, ветреной души;
Не чисто в них воображенье:
Не понимает нас оно,
И, признак бога, вдохновенье
Для них и чуждо и смешно.
Когда на память мне невольно
Придет внушенный ими стих,
Я так и вспыхну, сердцу больно:
Мне стыдно идолов моих.
К чему, несчастный, я стремился?
Пред кем унизил гордый ум?
Кого восторгом чистых дум
Боготворить не устыдился?..

Книгопродавец

Люблю ваш гнев. Таков поэт!
Причины ваших огорчений
Мне знать нельзя; но исключений
Для милых дам ужели нет?
Ужели ни одна не стоит
Ни вдохновенья, ни страстей,
И ваших песен не присвоит
Всесильной красоте своей?
Молчите вы?

Зачем поэту
Тревожить сердца тяжкий сон?
Бесплодно память мучит он.
И что ж? какое дело свету?
Я всем чужой!.. душа моя
Хранит ли образ незабвенный?
Любви блаженство знал ли я?
Тоскою ль долгой изнуренный,
Таил я слезы в тишине?
Где та была, которой очи,
Как небо, улыбались мне?
Вся жизнь, одна ли, две ли ночи?
. . . . . . . . . .
И что ж? Докучный стон любви,
Слова покажутся мои
Безумца диким лепетаньем.
Там сердце их поймет одно,
И то с печальным содроганьем:
Судьбою так уж решено.
Ах, мысль о той души завялой
Могла бы юность оживить
И сны поэзии бывалой
Толпою снова возмутить!..
Она одна бы разумела
Стихи неясные мои;
Одна бы в сердце пламенела
Лампадой чистою любви!
Увы, напрасные желанья!
Она отвергла заклинанья,
Мольбы, тоску души моей:
Земных восторгов излиянья,
Как божеству, не нужно ей!..

Книгопродавец

Итак, любовью утомленный,
Наскуча лепетом молвы,
Заране отказались вы
От вашей лиры вдохновенной.
Теперь, оставя шумный свет,
И муз, и ветреную моду,
Что ж изберете вы?

Книгопродавец

Прекрасно. Вот же вам совет;
Внемлите истине полезной:
Наш век - торгаш; в сей век железный
Без денег и свободы нет.
Что слава?- Яркая заплата
На ветхом рубище певца.
Нам нужно злата, злата, злата:
Копите злато до конца!
Предвижу ваше возраженье;
Но вас я знаю, господа:
Вам ваше дорого творенье,
Пока на пламени труда
Кипит, бурлит воображенье;
Оно застынет, и тогда
Постыло вам и сочиненье.
Позвольте просто вам сказать:
Не продается вдохновенье,
Но можно рукопись продать.
Что ж медлить? уж ко мне заходят
Нетерпеливые чтецы;
Вкруг лавки журналисты бродят,
За ними тощие певцы:
Кто просит пищи для сатиры,
Кто для души, кто для пера;
И признаюсь - от вашей лиры
Предвижу много я добра.

Вы совершенно правы. Вот вам моя рукопись. Условимся.

Книгопродавец.

Стишки для вас одна забава,

Немножко стоит вам присесть,

Уж разгласить успела слава

Везде приятнейшую весть:

Поэма, говорят, готова,

Плод новый умственных затей.

Итак, решите: жду я слова:

Назначьте сами цену ей.

Стишки любимца муз и граций

Мы вмиг рублями заменим

И в пук наличных ассигнаций

Листочки ваши обратим…

О чем вздохнули так глубоко?

Не льзя ль узнать?

Поэт.

Я был далеко:

Я время то воспоминал,

Когда, надеждами богатый,

Поэт беспечный, я писал

Из вдохновенья, не из платы.

Я видел вновь приюты скал

И темный кров уединенья,

Где я на пир воображенья,

Там доле яркие виденья,

С неизъяснимою красой,

Вились, летали надо мной

В часы ночного вдохновенья!..

Всё волновало нежный ум:

Цветущий луг, луны блистанье,

В часовне ветхой бури шум,

Старушки чудное преданье.

Какой?то демон обладал

Моими играми, досугом;

За мной повсюду он летал,

Мне звуки дивные шептал,

И тяжким, пламенным недугом

Была полна моя глава;

В ней грезы чудные рождались;

В размеры стройные стекались

Мои послушные слова

И звонкой рифмой замыкались.

В гармонии соперник мой

Был шум лесов, иль вихорь буйный,

Иль иволги напев живой,

Иль ночью моря гул глухой,

Иль шопот речки тихоструйной.

Тогда, в безмолвии трудов,

Делиться не был я готов

С толпою пламенным восторгом,

И музы сладостных даров

Не унижал постыдным торгом;

Я был хранитель их скупой:

Так точно, в гордости немой,

От взоров черни лицемерной

Дары любовницы младой

Хранит любовник суеверный.

Книгопродавец.

Но слава заменила вам

Мечтанья тайного отрады:

Вы разошлися по рукам.

Меж тем как пыльные громады

Лежалой прозы и стихов

Напрасно ждут себе чтецов

И ветреной ее награды.

Поэт.

Блажен, кто про себя таил

Души высокие созданья

И от людей, как от могил,

Не ждал за чувство воздаянья!

Блажен, кто молча был поэт

И, терном славы не увитый,

Презренной чернию забытый,

Без имени покинул свет!

Обманчивей и снов надежды,

Что слава? шопот ли чтеца?

Гоненье ль низкого невежды?

Иль восхищение глупца?

Книгопродавец.

Лорд Байрон был того же мненья;

Жуковский то же говорил;

Но свет узнал и раскупил

Их сладкозвучные творенья.

И впрям, завиден ваш удел:

Поэт казнит, поэт венчает;

Злодеев громом вечных стрел

В потомстве дальном поражает;

Героев утешает он;

С Коринной на киферской трон

Свою любовницу возносит.

Хвала для вас докучный звон;

Но сердце женщин славы просит:

Для них пишите; их ушам

Приятна лесть Анакреона:

В младые лета розы нам

Дороже лавров Геликона.

Поэт.

Самолюбивые мечты,

Утехи юности безумной!

И я, средь бури жизни шумной

Искал вниманья красоты.

Глаза прелестные читали

Меня с улыбкою любви:

Уста волшебные шептали

Мне звуки сладкие мои…

Но полно! в жертву им свободы

Мечтатель уж не принесет;

Пускай их юноша поет.

Любезный баловень природы.

Что мне до них? Теперь в глуши

Безмолвно жизнь моя несется;

Стон лиры верной не коснется

Их легкой, ветреной души:

Не чисто в них воображенье:

Не понимает нас оно,

И, признак бога, вдохновенье

Для них и чуждо и смешно.

Когда на память мне невольно

Придет внушенный ими стих,

Я так и вспыхну, сердцу больно:

Мне стыдно идолов моих.

К чему, несчастный, я стремился?

Пред кем унизил гордый ум?

Кого восторгом чистых дум

Боготворить не устыдился?…

Книгопродавец.

Люблю ваш гнев. Таков поэт!

Причины ваших огорчений

Мне знать не льзя: но исключений

Для милых дам ужели нет?

Ужели ни одна не стоит

Ни вдохновенья, ни страстей,

И ваших песен не присвоит

Всесильной красоте своей?

Молчите вы?

Поэт.

Зачем поэту

Тревожить сердца тяжкой сон?

Бесплодно память мучит он.

И что ж? какое дело свету?

Я всем чужой!.. душа моя

Хранит ли образ незабвенный?

Любви блаженство знал ли я?

Тоскою ль долгой изнуренный,

Таил я слезы в тишине?

Где та была, которой очи,

Как небо, улыбались мне?

Вся жизнь, одна ли, две ли ночи?.

……………………………

И что ж? Докучный стон любви,

Слова покажутся мои

Безумца диким лепетаньем.

Там сердце их поймет одно,

И то с печальным содроганьем:

Судьбою так уж решено.

Ах, мысль о той души завялой

Могла бы юность оживить

И сны поэзии бывалой

Толпою снова возмутить!..

Она одна бы разумела

Стихи неясные мои;

Одна бы в сердце пламенела

Лампадой чистою любви!

Увы, напрасные желанья!

Она отвергла заклинанья,

Мольбы, тоску души моей:

Земных восторгов излиянья,

Как божеству, не нужно ей!..

Книгопродавец.

Итак, любовью утомленный,

Наскуча лепетом молвы,

Заране отказались вы

От вашей лиры вдохновенной.

Теперь, оставя шумный свет,

И Муз, и ветреную моду,

Что ж изберете вы?

Поэт.

Книгопродавец.

Прекрасно. Вот же вам совет;

Внемлите истинне полезной:

Наш век – торгаш; в сей век железный

Без денег и свободы нет.

Что Слава? – Яркая заплата

На ветхом рубище певца.

Нам нужно злата, злата, злата:

Копите злато до конца!

Предвижу ваше возраженье;

Но вас я знаю, господа:

Вам ваше дорого творенье,

Пока на пламени Труда

Кипит, бурлит воображенье;

Оно застынет, и тогда

Постыло вам и сочиненье.

Позвольте просто вам сказать:

Не продается вдохновенье,

Но можно рукопись продать.

Что ж медлить? уж ко мне заходят

Нетерпеливые чтецы;

Вкруг лавки журналисты бродят,

За ними тощие певцы:

Кто просит пищи для сатиры,

Кто для души, кто для пера;

И признаюсь – от вашей лиры

Предвижу много я добра.

Поэт.

Вы совершенно правы. Вот вам моя рукопись.

«Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать»

Пушкин ближе всего столкнулся с деятельным «неугомонным» Петербургом в книжных лавках.

В те времена книгопродавцы и сочинители были тесно связаны. Книгопродавцы сплошь и рядом не только продавали, но и издавали книги. Пушкин еще в Лицее знал это. В «Исповеди бедного стихотворца» незадачливый поэт говорит священнику:

Я летом и зимою

Пять дней пишу, пишу, печатаю в шестой,

Чтоб с горем пополам насытиться в седьмой.

А в церковь некогда: в передней Глазунова

Я по три жду часа с лакеями Графова.

Графовым в насмешку называли графа Хвостова. Глазунов был одним из самых известных петербургских книгопродавцев.

Когда Пушкин в Лицее решил стать писателем, он знал из книг и рассказов, что это «опасная тропа», и даже сам отговаривал своего друга-стихотворца вступать на этот путь.

Не так, любезный друг, писатели богаты;

Судьбой им не даны ни мраморны палаты,

Ни чистым золотом набиты сундуки:

Лачужка под землей, высоки чердаки -

Вот пышны их дворцы, великолепны залы,

Поэтов - хвалят все, питают - лишь журналы…

Пятнадцатилетний лицеист писал эти строки, еще всерьез не задумываясь над тем, как живут в действительности русские поэты и можно ли вообще существовать поэтическим трудом. Оказалось, что нельзя. Да и мало кто пытался. Среди знакомых Пушкина не было ни вдохновенных певцов, которые бы ютились в подвалах - «под землей», ни стоиков, предававшихся писанию стихов на чердаках. Все обстояло гораздо прозаичнее: поэты снимали квартиры. Одни - похуже, другие - получше. За квартиру платили из жалованья, которое получали на службе. Почти все поэты служили. Служили Крылов и Гнедич, служил или метался в поисках места Батюшков. Жуковский преподавал русский язык жене великого князя Николая Павловича Александре Федоровне, получал «пансион» - четыре тысячи рублей в год.

Не служить и не иметь других доходов - значило обречь себя на нищенское существование.

А как же журналы, которые «питают» поэтов?

Кюхельбекер повез Пушкина в контору журнала «Благонамеренный», где печатался сам.

Собственно говоря, никакой конторы не было. Все дела журнала вершил в своей квартире его издатель Александр Ефимович Измайлов.

Жил он за Литовским каналом, в той части Петербурга, которая называлась Пески. В журнале его адрес указывался так: «…на Песках между бывшей 9-ой роты и Итальянской слободы в доме Моденова под № 283».

От Коломны до Песков путь был не близкий - на другой конец города. Пока извозчик тащился, Кюхельбекер успел порассказать про Измайлова. Чудак, шутник, добродушен, но грубоват. Служит в горном департаменте. Обременен семейством. Чуть ли не силою заставляет подписываться на свой журнал. И знакомых и подчиненных. Даже каких-то маркшейдеров в Екатеринбурге. Даже петербургских купцов. Ну, с этими, верно, подружился в трактире, где выпивал без чинов, и купцы его уважили.

«Отныне, мой милый друг, - сказал торжественно Кюхельбекер, - в мои гекзаметры заворачивают салаку и селедки. Вот участь поэтов».

Измайлов принял их в неприбранном кабинете, заваленном кипами журналов. Он был дюж, краснолиц, халат засаленный, на груди крошки табаку. В комнате кроме него обитали еще канарейка в клетке и моська по кличке «Венерка номер 2».

Разносчик с книгами и сочинитель. Литография из ежемесячного издания «Волшебный фонарь» 1817 год.

Свойственник Жуковского поэт Воейков, поместив Измайлова среди других писателей в своем «Доме сумасшедших», написал о нем:

Рассуждений, эпиграмм;

Он пищит мне: «Я согласен,

Я писатель не для дам.

Мой предмет: носы с прыщами,

Ходим с музою в трактир

Водку пить, есть лук с сельдями…

Мир квартальных - вот мой мир».

Измайлов был действительно писателем не для дам. Пушкин знал его басни. Они были не бесталанны, но далеко не всем по вкусу. Их населяли квартальные, пьяные мужики и бабы, пиво, лук, ерофеич, соленая севрюга и прочие трактирные прелести.

«Благонамеренный» тоже напоминал окрошку: чего в нем не встречалось! Стихи Кюхельбекера, Дельвига, Баратынского, Пушкина буквально тонули среди всякой всячины: бездарных любительских стишков, «нравоучительных рассуждений», «истинных происшествий», сказок, басен, «восточных повестей», объявлений.

«На Петербургской стороне, в Полозовой улице, в доме вахмистра Унтова под № 947 живут две добрые и несчастные старушки - девицы Христина и Луиза Егоровна Цедельман… Обе они жили прежде без нужды своими трудами, но, будучи уже несколько лет одержимы болезненными припадками, не в состоянии теперь заниматься никаким рукоделием…

Издатель „Благонамеренного“ с удовольствием примет на себя обязанности доставлять сим несчастным старушкам пособие от благотворительных и сострадательных особ и даст в свое время в том отчет публике».

Такие объявления появлялись из номера в номер. Обездоленных в столице хватало. Измайлов им сочувствовал. Он сам нуждался. Журнал не обогащал его. Да и как могло быть иначе, если дело велось совершенно по-домашнему, спустя рукава, номера журнала опаздывали, а то и совсем не выходили из-за беспечности издателя. Пушкин рассказывал, что однажды, не выпустив журнала, Измайлов «печатно извинился перед публикой тем, что он на праздниках гулял». Извинение было в стихах:

Как русский человек на праздниках гулял:

Забыв жену, детей, не только что журнал.

«Благонамеренный» не питал ни издателя, ни поэтов.

Не лучше обстояло дело и в других местах. Как правило, в журналах поэтам не платили, тем более начинающим. «Платить за стихи? Помилуйте! Пусть скажут спасибо, что их печатают» - так рассуждали издатели.

Тут хочешь не хочешь, а приходилось служить. Если нет состояния, поместья.

У Пушкина их не было. Служить он не хотел. Но он во что бы то ни стало решил добиться самостоятельности.

Стремление к самостоятельности, независимости, чувство собственного достоинства отличали его с детства. Лицейское воспитание усилило это. В Лицее он смеялся над «сочинителями в прихожей» - угодливыми одописцами, которые вдохновлялись по заказу. Такие не гнушались подачками, являя собой нечто среднее между холопом и шутом. Их было немало в прошедшем XVIII веке. Он их презирал. Когда императрица Мария Федоровна прислала ему в Лицей золотые часы с цепочкой за стихи в честь принца Оранского, он их разбил о каблук.

Часы с цепочкой - подачка. Литературный гонорар не подачка. Его брать не зазорно. Это - плата за труд. И, добиваясь самостоятельности, он пришел к мысли, которую затем высказал в своем «Разговоре книгопродавца с поэтом»: «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать».

Если журналы не питают поэтов, он обратится к книгопродавцам, к издателям книг.

Лавки таких книгопродавцев, как Глазунов, Плавильщиков, Сленин, Заикин, в Петербурге знали все, кто разумел грамоте. Пушкин тоже знал их еще с лицейских лет. Правда, сперва заочно. Просматривая свежие газеты в лицейской Газетной комнате, он не раз читал такие объявления в «Санкт-Петербургских ведомостях»:

«В книжной лавке против Гостиного Двора Зеркальной линии, идучи от Невского проспекта по левую руку от ворот в крайней под № 1 Матвея Заикина, продаются следующие книги…».

Теперь он увидел эти лавки воочию. Его друзья-литераторы предпочитали из них две: Плавильщикова и Оленина.

Василий Алексеевич Плавильщиков открыл свою книжную торговлю в конце XVIII века. И что тогда особенно поразило петербургских жителей - лавка Плавильщикова была теплая. Обычно же книгами торговали вразнос или в открытых помещениях так, как описано в одном из тогдашних стихотворений:

Завален книгами гостиной двор Торжок,

Выходишь, например, на рынок за свечами,

Тут просвещение в корзинах за плечами,

Шаг дале - лавок ряд, в них полки в семь аршин,

Там выставлены все по росту книги в чин;

В кафтанах разных мод, или в тюках огромных

Иные век лежат в углах себе укромных.

Иду - глушит меня книгопродавцев шум;

Все в такт кричат: сюда! Здесь подешевле ум!

Всяк Митридат из них, на память все читают.

Книг роспись предо мной - уступку обещают,

Лишь только б как-нибудь меня к себе привлечь.

В такие лавки зимой покупатели почти не заглядывали - боялись замерзнуть. А книгопродавцы для согрева в огромных количествах поглощали горячий чай.

Теплая лавка Плавильщикова была новинкой. Новостью была и открытая им библиотека, где можно было за небольшую плату брать любые книги. До тех пор книгопродавцы для прочтения давали лишь то, что нельзя было продать: книги испорченные, старые.

Литераторы пользовались библиотекой Плавильщикова безвозмездно. Они приходили делать выписки, сверять тексты.

Библиотека и лавка Плавильщикова помещались на Мойке, у Синего моста. Когда Пушкин начал заглядывать сюда, хозяин лавки был уже стар и всем распоряжался его приказчик - сметливый, обходительный, по фамилии Смирдин.

Через несколько лет, унаследовав торговлю Плавильщикова, Смирдин стал самым известным петербургским книгоиздателем. Он издавал и Пушкина.

Дом, где помещалась книжная лавка Сленина на Невском проспекте у Казанского собора. Литография. 20-е годы XIX века.

Лавка другого корифея книжной торговли - Ивана Васильевича Оленина помещалась на Невском, у Казанского моста. Она была без зазыва, без лубочных картинок в окнах, которые так привлекали многочисленных зевак.

Поднимались к Оленину по лестнице во второй этаж, дергали колокольчик у двери - и тотчас же слышали торопливые шаги хозяина. Он с улыбкой и поклоном впускал покупателей.

К Оленину ходила «чистая» публика, которая, как известно, предпочитала французские романы. Здесь их был большой выбор.

Литераторы превратили лавку Сленина в клуб. Так уж повелось, что сюда, отдуваясь, поднимался Иван Андреевич Крылов. Он гулял по Невскому и не прочь был отдохнуть, посмотреть новые книги. Здесь бывал Карамзин, приходили Гнедич, Дельвиг, Александр Измайлов, Федор Глинка.

Шутник Измайлов даже описал лавку Сленина в стихах:

У Сленина в лавке на креслах сижу,

На книги, портреты уныло гляжу.

Вот брат наш Державин, вот Дмитриев, Крылов,

А вот Каталини - под нею Хвостов.

Тимковского ценсора тут же портрет.

Есть даже Гераков - Измайлова-с нет.

Авось доживу я до светлого дня,

Авось в книжной лавке повесят меня.

У Сленина читали стихи, обсуждали новости, ссорились, мирились, спорили.

Хозяин не отставал от гостей. Занимаясь своим делом, он прислушивался к разговорам и время от времени вставлял острое словцо, эпиграмму, экспромт. Он был немного поэт.

Пушкина привлекало в Сленине то, что в отличие от большинства книгопродавцев он заботился не только о собственном кармане, но и о пользе русской литературы. Потому издавал не «Барбоса-разбойника», гадательные книги и сонники, а сочинения серьезные, стоящие. Он выпустил второе издание «Истории государства Российского» Карамзина.

Может быть, он захочет издать и его, Пушкина?

Осенью 1818 года Александр Иванович Тургенев среди других новостей сообщал в Варшаву Вяземскому, что книгопродавцы говорят, будто Пушкин собирается печатать свои «мелочи», то есть мелкие стихотворения.

Книгопродавцы не ошиблись. Пушкин и вправду собирался напечатать сборник своих стихов. То, что отобрал перед окончанием Лицея, думая, чем ознаменовать свое вступление в свет. Он отобрал тогда лучшее. Замечания Жуковского, его собственные поправки, переделки, дополнения - на это ушло два года. И только теперь он решился выпустить «Стихотворения Александра Пушкина». Переписал их набело в особую тетрадь. Переписал и призадумался. Он знал, что между рукописью начинающего писателя и печатным станком лежит немало препятствий. Первое - деньги. За бумагу, за печатание - за все надо платить. А денег нет. Что же делать? Выход один: искать издателя, того, кому поверят в кредит и хозяин бумажной лавки, и типографщик.

Пушкин принялся искать. А пока что - по заведенному порядку - объявил подписку на собрание своих стихотворений в двух частях и даже напечатал подписные билеты. Платите десять рублей и получайте билет. Он прикидывал барыши. Не потому, что был жаден, а потому, что видел в этом единственную возможность добиться независимости, стать самому себе хозяином, избавиться от унизительной необходимости просить денег у отца.

Он надеялся издать сперва свои стихотворения, потом «Руслана и Людмилу», потом…

Все сложилось иначе, чем он предполагал.

«Купить подешевле, продать подороже» 2 апреля 1997 года Тимур Артемьев и Евгений Чичваркин зарегистрировали свою компанию – ООО «Торговый дом "Евросеть"» (название использовали по договоренности с Алексеем). Офис в самом начале Тверской улицы сняли по объявлению в газете

Уметь продать За анекдоты - сажали. Но известного фельетониста Смирнова-Сокольского это обстоятельство не смущало. Он «вещал» анекдоты. Смачно, громко, на все актерское фойе, в присутствии полутора десятка коллег по концерту. И безнаказанно! Правда, вступление к любому